Самаркандская судьба Зинаиды Ковалевской
Мы продолжаем публиковать уникальные воспоминания из редкой биографической книги "Зинаида Ковалевская: жизнь и творческий путь народного художника Узбекистана", написанной ее племянником М. Ковалевским в 1991 году, главы из которой предоставлены Еленой Забродиной. В этот раз история о том, как были написаны знаменитые портреты Павла Бенькова и Зинаиды Ковалевской, ставшие хрестоматийными.
Он - учитель, он - Беньков…
…Весна 1945 года. Война окончена. Зацвел миндаль, вестник весны. Отшумели дожди, напоив землю. Порозовели сады - цветут урюк, яблоня, груша. В полях сеют хлопок.
Прошло лето с его томительной жарой, земля щедро одарила труд земледельца. Горы изумрудных арбузов и золотистых дынь, яркие тыквы и скромные кабачки, пирамиды огненно-красных помидоров и дышащих свежестью огурцов, роскошная зелень с букетом пряных запахов. И непритязательный бурый картофель, дорогое лакомство. А люди вокруг! Красивые, словно помолодевшие, светятся радостью, так и просятся на полотно. Но нельзя разбрасываться...
Почти закончен портрет матери. А теперь, не откладывая, - Бенькова. Договорились о композиции: художник сидит возле рабочего стола, погруженный в раздумье. В его руках журнал или репродукция, вызвавшая размышление. Обстановка домашняя, одет, несмотря на протесты Зинаиды Михайловны, в темный халат, оживленный лишь отложным воротником светлой рубашки. "Неужели мне позировать в расшитом золотом бухарском халате? Если хочешь, напиши его отдельно", - притворно сердясь, отмел он возражения. - А что коричневого много, так уж потрудись, сумей его оживить, лови оттенки". На этом спор и закончился! Да и как с ним спорить? Он - учитель и авторитет, он - портретируемый, он - Беньков...
Работа пошла успешно. Выбранная Беньковым поза не утомляла его даже при длительных сеансах. А художница уставала, но если ей никуда не надо было бежать, работала до изнеможения, все боясь упустить что-то подмеченное удачное, характерное, какой-нибудь блик света, скользнувшую полуулыбку, особый прищур глаз... Как тут прервешься? Мать незаметно ставила пиалы с чаем, "фамильное" варенье, печенье.
Но Павел Петрович не просто позировал, он думал. В том числе и над будущим портретом Зинаиды Михайловны. А когда мысленно наметил его основное направление, начал торопить:
- Давай кончай, мне надо самому начинать. А то мысли разбегутся, собирай их потом или ищи заново. Не тебе объяснять, как это важно, когда все решил и почти видишь будущую картину.
- Да я же не закончила, руки не проработаны, халат совсем бесформенный, да и над лицом надо еще поработать. И вообще: портрет не закончен.
- Ладно, потом закончишь. А можно и не продолжать, ограничиться тем, что сделано. Важное, на мой взгляд, схвачено верно, выразительно. Больше не позирую, начинаю сам работать. Знаешь, сколько всего задумано? На много лет хватит. А врачи, - добавил он тихим голосом, - не обнадеживают...
Что тут скажешь в утешение? Пришлось подчиниться.
Окончание портрета, которым художница была все же довольна, она решила отметить небольшим банкетом. Благо, что и Ольга Петровна как раз приехала. "Гвоздем" скромного пира был вишневый мусс, любимое кушание Павла Петровича. Вообще-то он не был разборчив в еде и порой даже не замечал, что ест, но муссом увлекался, называл его пищей богов. "Это изобрел несомненно гениальный человек, гений в своей области. Так просто и так вкусно", - говорил он. На что Зинаида Михайловна заметила: "Это все верно - и насчет гения, и насчет простоты. Только чтобы получился ваш любимый мусс, а не просто манная каша с сиропом, его надо очень уж долго растирать. Мы с мамой трудились поочередно больше часа. Для вас старались, дорогой учитель!"
Внутренняя правда
Ковалевскую Павел Петрович решил написать в творческом вдохновении, за работой, с палитрой и кистями. Решил омолодить и немного "оздоровить", дать образ уверенного в себе мастера. Она спорила:
- Зачем так приукрашивать? Ведь мне почти 44 года, я больна и немощна, а вы создадите образ цветущей женщины, избалованной успехами. Где же тут "жизненная правда"?
- Ты говоришь не о том. За твоей "жизненной правдой" ты пойди к фотографу, закажи портрет и оговори, чтобы без ретуши. Тогда получишь свою "правду". А я дам "внутреннюю" правду, твою сущность, а это поважнее. Ты себя-то и не видишь в увлечении работой, когда доходишь до экстаза. А я всегда видел и сейчас насмотрелся, когда ты меня писала. Ты думаешь, что я дремал или мечтал о нашем светлом будущем? Я смотрел и готовился. И вообще не спорь: ты для меня сейчас не заказчица, а просто натурщица, на которой я хочу показать свое понимание твоей сути.
Через несколько сеансов, переделывая что-то не отвечавшее его замыслам, Павел Петрович непривычно задушевным голосом завел несколько странный разговор:
- Знаешь, Зиночка, сколько нашего брата-художника жило в великой нужде, даже в нищете. Они жертвовали всем ради искусства. В том числе и семьей, примеров таких много. Но когда я насмотрелся на твою борьбу, самоотверженный уход за больными и умирающими, на бесконечное самопожертвование, на преодоление трудностей быта, на бесконечное терпение и доброту...
Он не нашел подходящих слов и занялся палитрой, нервно выдавливая краски больше, чем надо; потом упорядочил свои мысли и продолжил:
- Все, что сказал, оправдало бы творческую вялость, бессилие, безыдейность. Еще здоровье... Какое здоровье, когда ты больше мучаешься болями, частый гость больницы... Такой, что ли, тебя написать? И все же, несмотря ни на что... Картины твои умные, содержательные, яркие. От них веет жизнерадостным, светлым, душевным теплом. А написаны зачастую кровью. И это не мешало и не мешает тебе сохранять столько сил и любви еще и для семьи: для матери, племянницы, для недавно умерших. Как это ты умеешь? Я не умею говорить складно на такие темы. Но, по-моему, ты - святая. Вся твоя жизнь - подвиг, почти с тех пор, как я писал тебя 30 лет назад милой девочкой в синем платьице... Сплошное самопожертвование, борьба, служение искусству. Я и хочу показать эту святость, а вот не получается. Есть, правда, широко известный способ: изобразить вокруг головы нимб. Но ведь ты первая его отвергнешь и потом замажешь... Вот и мучаюсь...
Потрясенная таким признанием, Зинаида Михайловна молчала, мысленно пробегая по своей прожитой жизни. Да, многое верно, но не надо и преувеличивать. Сводя все к шутке, коротко сказала:
- Это вы, Павел Петрович, мой дорогой учитель и друг, сильно преувеличили. И никакого нимба не надо, они давно вышли из моды. Его заменит рабочая косынка. А вы сейчас устали, давайте выпьем хорошего зеленого чая.
- Чай, конечно, хорошо, но ты не упрощай мою мысль. Учти, что я в ней твердо убежден. Ты - несомненно святая. И изображу я тебя не как фотограф, а как художник: не такой, какой вижу, а какой понимаю. Так говорил великий Пикассо...
